Методология исследования конкретизируется в ходе рассмотрения базовых для него категорий: идеология, миф, символ, фольклор. В работе используется полидисциплинарный инструментарий. Помимо общенаучных (анализ и синтез, индуктивная и дедуктивная логика, экстраполяция и т.д.) и общегуманитарных (герменевтика и феноменология), а также общеисторических методов (историко–генетический, историко-сравнительный, историко-типологический, историко-системный), в нем присутствуют заимствования из смежных гуманитарных, общественных наук и субдисциплин: социологии знания, фольклористики, теории мифа, литературоведения, семиотики, семантики. Методология исследования многим обязана спорам о феномене наций и национализма в современной западной социологии, а также «культурному повороту» в интеллектуальной истории и, в частности, пониманию идеологии как «культурной системы» у К. Гирца.

Вторая глава «Начало формирования сербской национальной идеологии на рубеже XVIII–XIX веков» открывается краткой характеристикой стартовых условий развития австрийского (Воеводина) и турецкого пространства, а также специфики сербского Просвещения. В то время как общество турецких сербов оставалось практически однородным и выделение слоя зажиточных крестьян в конце XVIII – начале XIX века едва наметилось, сословно-классовое деление «пречан» за сто лет заметно усложнилось. Рядом со священнослужителями, благодаря пожалованиям сверху или же денежным вложениям амбициозных нуворишей, возникает тонкий слой новой аристократии (Стратимировичи, Текели, Рашковичи и др.). К нему примыкает высшее офицерство, отличившееся на службе Габсбургам. Полупривилегированный слой со своей внутренней структурой представляли защитники Военной границы, находящиеся под непосредственным подчинением Вене. Поскольку Австрия являлась частью европейской экономической системы, переживавшей подъем доиндустриального капитализма, и в сербской среде ускоряется процесс формирования городского сословия. Некоторые из торговцев стяжали немалые капиталы, хотя в основном преобладали мелкие дельцы. Наконец, в конце XVIII века у австрийских сербов появляется первое поколение светской интеллигенции. Сербские интеллектуалы получали высшее образование в университетах Вены, Пешта и за пределами Австрии (прежде всего в Германии), что способствовало ознакомлению с новейшими философскими, правовыми и литературными идеями Западной Европы. Далее анализируются первые формулировки сербской национальной идеи в сочинениях Д. Обрадовича, А. Везилича и Н. Стаматовича. Среди первых подвижников сербского национального движения началась своеобразная перекличка, многоголосый диалог, возникала общая идейно-образная система.

Исследователи единодушно оценивают Темишварский сабор (1790–1791) как большой шаг в политическом развитии воеводинских сербов, подразумевая под этим процесс формирования сербской нации в современном смысле слова. Если так, следовало бы ожидать выдвижения на саборе определенной национально-политической программы, выраженной в ясных идейных установках. Но хотя попытки сформулировать подобные тезисы предпринимались накануне и в ходе работы сабора, обнаружить итоговый документ или комплекс документов, где отразилась бы в полной мере новая идеологическая модель, не представляется возможным. Между тем, источники, связанные с Темишварским сабором, позволяют проследить соотношение терминов «иллиры» и «сербы» в качестве центров национального дискурса. Как показал проведенный анализ, документы опровергают выводы историков, однозначно объединивших церковных иерархов и сербское дворянство, если считать, что Й. Мушкатирович и С. Текели выражали его интересы. Духовенство и дворянство отстаивали разные тактические решения. Другое дело, насколько различалось их видение в стратегическом плане. Судить об этом трудно. Но не следует говорить о глобальных политических сдвигах: и в том, и в другом случае сохранение церковно-культурной автономии оставалось центральной задачей.

Рубеж 1780–90-х гг. — время венгерской фронды, всколыхнувшей Габсбургскую монархию, и «последней» австро-турецкой войны — вызвал невиданный всплеск в сербском национально-идеологическом творчестве. Были выдвинуты проекты административно-политических перемен, апеллировавшие к далекому прошлому и ориентированные на высокие цели национального единства в неведомом будущем. Ни одному их них не суждено было реализоваться, а некоторые пришлось затем «изобретать» вновь. Спорадически возникшие формулировки, образы и аргументы канули в лету, чтобы кристаллизироваться через годы и десятилетия. Но повторение тех же шагов в идеологическом творчестве – свидетельство закономерностей и внутренней логики его развития. Разорванное государственными, административными, сословными и образовательными границами сербское общество даже в мечтах и проектах находились лишь на полпути к подлинному единству. Однако нет нужды при всех ограничениях, налагаемых социальным положением, связывать творцов национальных устремлений цепями сословного и классового рабства. Как раз из него-то они и искали выход, пускай разными путями, рисуя свой «идеальный» народ или «идеальное» отечество.

В XVIII веке сербскими авторами неоднократно предпринимались попытки составить обобщающее историческое сочинение. Главным из них стала «История разных славянских народов» (1794–1795) Й. Раича. Это сочинение и сопутствующие ему произведения, прежде всего трагедия об Уроше, представляют собой тексты с ярко выраженной пропагандистской направленностью. Раич неоднократно заявлял об их прагматической и воспитательной функции, и лишь конечная цель — восстановление сербской государственности — камуфлировалась под лояльностью Габсбургам. Рассказ об истории сербского народа, занимающий центральное место в четырехтомном повествовании, тесно связан, можно сказать, взаимозаменяем с историей сербского государства, правящей династии и т.п. Раич пытался доказать историчность сербов в ряду других европейских народов, носителей древнейшей государственной традиции. Хотя историк, как правило, не употреблял термин «нация», понятие «народ» тесно приблизилось к нему, получив политическое звучание. Органическая модель народа/нации конструируется у Раича с помощью нескольких тавтологически используемых ценностных определений: «слава», «кровь», «отечество», «верность» и пр. Подробно описывая границы сербского государства на разных этапах его существования, автор обосновал историческое право нынешних сербов, которые ничем не отличаются от далеких предков, на данные территории, обильно политые сербской кровью. Идеология Раича носит составной характер и стоит на грани Просвещения и Предромантизма. К ним примешиваются проникающая в ученое сознание героическая архаика, а также элементы православной традиции. Однако, заботясь о единстве сербского народа, просветитель Раич в большей степени надеялся на светское знание, озаряющее светом славное прошлое и тем самым возвращающее его.

Выдвижение языка в качестве главного критерия нации, идущее от Гердера и привнесенное в сербский литературный обиход Д. Обрадовичем, стимулировало две взаимосвязанных дискуссии: об «истинном» языке, который должен стать общеупотребительным, во всяком случае, в книжной литературе, и о месте сербов в славянском мире, перспективах его единства и вариантах национальной идентичности. В последнем десятилетии XVIII века свои доводы сформулировали первые оппоненты национально-языковой модели Обрадовича (Г. Терлаич, С. Стратимирович). В языковых дискуссиях писателей-просветителей наметились два способа решения языковой проблемы, связанные с определенной социальной и культурно-этнической идентичностью. Кроме того, обнаружились предпосылки для поиска усредненного компромиссного варианта.

Третья глава «Идеологическое творчество элиты и масс в эпоху Первого сербского восстания 1804–1813 гг. и его результаты». Она посвящена процессу адаптации прежних и возникновения новых идейно-образных моделей. Анализ трех проектов воссоздания сербского государства, подготовленных в 1804 г. представителями воеводинской интеллигенции, позволяет сделать вывод о сходстве и различии подходов (стратегий) у этих первых проводников национальной идеи. Все три проекта решающее значение придавали политике России, ее дипломатическим или военным усилиям и были смиренно обращены к императору Александру I. Сербский народ рассматривался как «младший брат» русского по вере, происхождению и языку. В просветительскую концепцию «славяно-сербской нации», разработанную Д. Обрадовичем, были внесены романтические поправки и дополнения.

В радикальном истолковании повстанцев Белградского пашалыка понятие «сербский народ» начало преодолевать локальные и административные границы со второй половины 1804 г. Подобная метаморфоза происходила в сознании предводителей благодаря успехам, достигнутым в борьбе — ненавистные дахии были изгнаны из белградской крепости и убиты, — а также благодаря внушениям воеводинских интеллектуалов.

Восстание в Белградском пашалыке вызвало целую волну песенного творчества, в которое включились и народные сказители, вроде знаменитого Филиппа Вишнича, и представители интеллектуальной элиты из австрийских земель. В них популяризировался предложенный ранее образ Матери-Сербии, нация представлялась по модели расширенного родства, а верховный вождь восстания Карагеоргий — как старший по отношению ко всем братьям-сербам.

Освободительная борьба сербов Белградского пашалыка, развернувшаяся в условиях преобладающей культурной архаики, при сохранении «живой» эпической традиции и господстве фольклорной стихии, породила контрастные сочетания «старого» и «нового» в легитимации повстанческого государства. Именно это позволяет выявить архаическую подоплеку харизматического правления, которая в данном случае не скрыта от исследователя образцами пропаганды, навязанной просвещенными идеологами, хотя и не дана в непосредственном виде. Проведенный анализ показывает генеалогическую связь культа Карагеоргия с глубинными слоями архаического и мифологического сознания, специфическим образом прореагировавшего на катастрофы рубежа XVIII–XIX веков (последняя австро-турецкая война, последовавшие за ней голод, эпидемии и исход населения, дахийский террор и начало восстания сербов Белградского пашалыка). Образ героя-спасителя, отца Отечества складывался стихийно в фольклорной среде и затем стал оттачиваться в сочинениях образованных пропагандистов. Ключом к пониманию харизмы народного вождя являются амбивалентные и синкретические представления, уходящие корнями в первобытную эпоху.

Легенда о «фанариотском заговоре», сложившаяся в ходе Первого сербского восстания, явилась плодом острой политической борьбы, предлагая примитивное, но понятное объяснение неудач повстанцев. Она продемонстрировала невероятную живучесть, задав «полярную» традицию в историографии восстания, в рамках которой все действующие лица так или иначе были разделены на «героев» и «злодеев», а сам рассказ о восстании неизменно выстраивался по законам трагедии. Анализ традиции наводит на мысль, что, будучи результатом случайных обстоятельств, легенда о «фанариотском заговоре», в известном смысле, отвечала потребностям развития национальной идеологии и самосознания. Определилась некая система координат, которая, несмотря на забвение обстоятельств возникновения легенды и ее сюжетной конкретики, на меняющуюся время от времени политико-идеологическую атмосферу, привносящую новый «социальный заказ», структурно не изменялась. В диссертации на основе документов и двух антифанариотских памфлетов рассматривается генезис легенды о «заговоре» против Сербии, ее функции и значение.

Рождение великосербской идеи следует отнести к осени 1808 – весне 1809 г., когда происходившие ранее процессы самоидентификации и некоторые новые привходящие обстоятельства дали в совокупности тот «химический» состав, который был необходим для ее кристаллизации. Матрицей проекта следует считать историческое предание о средневековом Царстве Стефана Душана — сербского правителя, который в свою очередь вдохновлялся византийской имперской идеей. Территории, приписанные сербскими повстанцами к будущей Великой Сербии (Босния, Герцеговина, Албания, Македония и др.), соответствуют завоеваниям, составившим недолговечную сербскую империю середины XIV века. Тем не менее, воспоминание о ней, оттененное трагедией турецкого завоевания, воспринималось как залог исторического бытия и величия Сербии, конвертировалось в право на будущее для сербского народа.

Свой вклад в формирование великосербской идеи внесли, никак не желая того, российские дипломатические и военные чиновники. Разрыв в понимании перспектив между повстанческими предводителями и русской дипломатией создал силовое поле идейного и эмоционального напряжения в процессе выработки великосербской программы, дополнительно усиленное время от времени возобновляющимися приступами грекофобии.

В то время как планы русского агента К.К. Родофиникина предусматривали создание на базе Белградского пашалыка (с присоединением к нему некоторых новых территорий) полунезависимого сербского государства, его белградские оппоненты попытались обзавестись формальными атрибутами независимой державы — национальной валютой, регулярной армией и дипломатией. Последняя задача была возложена на две сербские депутации во главе с И. Юговичем (январь–март 1809 г.). Во время его пребывания в штаб-квартире Молдавской армии новая национальная идеология получила апробацию, будучи выраженной в нескольких декларативных документах.

Не доведенные до конца инициативы Александра I, предлагающие качественно новые подходы в отношениях с сербскими повстанцами, привели к некоторому замешательству среди ответственных русских чиновников и признанию права сербского народа на самоопределение, принципа, который является ключевым для любой национальной идеологии.

Возобладавшая в ходе восстания модель «патриархальной» или «народной монархии» была выработана в результате своеобразного диалога между «просвещенным» сознанием образованных идеологов и наивным эпическим мировосприятием большинства сербского общества, испытавшего трансформацию в условиях вооруженной борьбы. Эта идеологическая модель в принципе сопрягалась, с одной стороны, с бытовым опытом бывшей райи, а с другой — с новыми интерпретациями исторической традиции, возникшими в предшествующий период или во время восстания, а также с нормами религиозной морали. Однако усложнение элементарной модели «государственной семьи» требовало кропотливой пропагандистской работы, институционально-территориального закрепления успехов, достигнутых в борьбе, а главное — времени.

Четвертая глава называется «Развитие сербской национальной идеологии после восстаний (до середины 1830-х гг.)». Вопрос об ответственности за поражение сербов осенью 1813 г. и установившийся вслед за ним режим турецкого террора был тесно связан с поиском выхода из сложившейся ситуации, когда место героя-спасителя оставалось вакантным. Краткосрочные боевые действия 1815 г., составившие Второе восстание, дали Милошу Обреновичу роль нового верховного вождя — ту роль, которая ранее принадлежала Карагеоргию. К финалу борьбы за признание Сербской автономии во главе с династией Обреновичей была разработана целая система пропагандистских аргументов в пользу «народной монархии». Они сформировались в ходе (отнюдь не только идейной) борьбы с внутренней и внешней оппозицией, а также в процессе взаимодействия с русской дипломатией и на переговорах с Портой. Отсутствие общественного мнения в стране открывало для власти изменчивую сферу «народных чувств», которая использовалась двояко. С помощью режиссерских ухищрений на скупщинах достигалась временная поляризация эмоционального фона в заданном направлении. А затем полученный результат выдавался за устойчивое настроение, которое в действительности не поддавалось проверке и становилось очевидным лишь в моменты потрясений или побед. Идеологические упражнения вменялась в постоянную государственную повинность населения. Они заменяли собой систему власти и прикрывали тиранию первого из Обреновичей.

В 1810–1820-х гг. в населенных сербами землях Габсбургской монархии активизируются усилия по созданию культурных институтов. Одним из следствий этого становится обострение дискуссии по языковому вопросу. Выдвинувший вариант литературизации крестьянского языка В.С. Караджич широко использовал в риторической борьбе приемы провокации и манипуляции (их можно обнаружить уже в предисловии к «Песнарице» 1814 г.), видоизменял свои суждения, приспосабливая их под течение полемики. Это особенно ярко проявилось в дискуссии на страницах газеты «Новины сербские» в конце 10-х – начале 20-х гг. Караджич сознательно (или полусознательно) формировал образ бескомпромиссного, но неразборчивого в выборе средств демиурга и «чистильщика» сербской литературы, вышедшего на ринг, чтобы сразиться сразу со всеми. Романтический сценарий жизнетворчества, стирания границ между жизнью и литературой чрезвычайно близок модусу поведения Караджича в его первый период деятельности. Этот сценарий был важен и как пример для подражания при формировании новой народнической интеллигенции, поскольку демонстрировал путь индивидуалистического служения народу вне корпоративной солидарности в церкви или писательском сословии.

20-е гг. XIX века ознаменовались появлением сербской журнальной периодики, выходом целого ряда ежегодных альманахов с более или менее длинной судьбой, а также — началом деятельности Матицы сербской, первого просветительского учреждения, занимавшегося, прежде всего, издательской деятельностью и ставшего со временем крупнейшим культурным центром австрийских сербов. Именно Матица, учрежденная в Пеште, взяла на себя издание ежеквартальной «Летописи», которая превратилась в главную трибуну патриотической интеллигенции и канал связи сербских «родолюбцев» поверх административных и государственных границ. В споре о языке журнал занял центристскую позицию.

И Караджич, и его оппоненты из разных лагерей пользовались как общим просветительским багажом, так и новыми романтическими веяниями, пускай в разной пропорции и с разной акцентировкой. Однако «коктейль», приготавливаемый Караджичем, был самым непредсказуемым. Он изобретательнее других смешивал эти компоненты, уникальным образом реализуя индивидуальную свободу творчества (как пример для подражания) в жестких рамках традиции. Если редакторы и авторы «Летописи» вели речь о воспитании «родолюбцев», то Караджич ставил вопрос о воспитании воспитателей, выступая от имени необразованных «простецов», которым открыты глубины «народного духа».

Центральным историческим мифом сербской национальной идеологии стал рассказ о Косовской битве 1389 г. Легенда о ней соткана из разных сюжетных элементов и символов. Некоторые из них генеалогически восходят к индоевропейской древности (мифологический и архаический этапы развития эпоса), другие — к христианской традиции, которая, в свою очередь, также имеет архаическую подоплеку. Наконец, третьи — привнесены в Новое время под влиянием гуманистических, просветительских и предромантических настроений отдельных авторов, стремившихся кодифицировать известный сюжет. Эти элементы могли в чем-то противоречить друг другу, что придает семантическую неоднозначность эпической истории, с одной стороны, а с другой, провоцирует возможность — во имя примирения противоречий — конструктивистского авторского подхода к ней. Косовская легенда (легенды) развивалась с самого начала в условиях своеобразного диалога письменной и устной культур, которые несли в себе не идентичные, но и не исключающие полностью друг друга смыслы, иначе бы такой диалог был невозможен. Некоторые символы имеют в разных (стадиально, локально, типологически) культурах близкие смыслы.

За первую треть XIX века косовский сюжет в сербской литературе испытал значительную трансформацию. Если в поэме Г. Ковачевича христианская мотивировка была уравнена в правах с державно-патриотическими призывами, то в драме Й. Стерии-Поповича и в других произведениях конца 1820-х – середины 30-х гг. князь Лазарь окончательно уступает место на первых ролях Милошу Обиличу, а православная вера — сербскому отечеству. Косовская легенда приобрела не только светский, но и откровенно пропагандистский характер. Эпические мотивы в стилизованном виде сплелись с эмоциональной проповедью патриотизма.

В заключении сформулированы основные выводы автора диссертации. Проведенный анализ опровергает две крайние позиции, преобладающие во взглядах на национальную идеологию: конструктивизм (теория «изобретения» традиции или «воображения» нации) и примордиализм (теория вечной и неизменной традиции, присущей каждому народу; она отождествляется с национальной идеей). Кроме того, исследование позволяет внести коррективы в разработанную М. Хрохом типологию национальных движений.

Очевидно, когда сроки развития национальных движений сжимаются, происходит наложение нескольких фаз друг на друга. Но это не значит, что они завершаются одновременно. Более того, последовательность может нарушаться. Движение носит «вспышечный» или скачкообразный характер: приливы активности сменяются спадом и возвращением к непройденной фазе становления. Чересполосная периодизация повстанческого движения приобретает вид слоеного пирога.

В сербском случае необходимо учитывать разную динамику и характер развития австрийского и турецкого пространства, хотя они были связаны и влияли друг на друга. До начала восстания сербов Белградского пашалыка в турецкой части национальное движение (его не следует путать со стихийными выступлениями на этнической и религиозной почве) либо полностью отсутствовало, либо проявлялось крайне слабо. Идея гомогенной языковой и кровнородственной нации была привнесена в среду австрийских сербов вместе с просветительскими воззрениями. В конце XVIII века начался процесс ее словесного картографирования, каталогизации и описания, который интенсифицировался позднее. Уже в первых манифестах сербского «национального возрождения» можно видеть стремление сконструировать полную социальную структуру «славного» народа. Наличие пропагандистского элемента в них следует связать с длительным опытом конфессионального и церковно-административного конфликта: противостояние исламскому господству в Турции и насаждению униатства в Австрии. Вместе с тем, для идеологов первого призыва характерна свойственная просветительству вера в «короля-философа» и династическая лояльность.

Важнейшей работой в направлении социально-политического проектирования было создание новой и целостной картины прошлого. Образы житийной литературы и эпоса имели статус сакральной или легендарной истории, находящейся по ту сторону обыденной жизни. Они не были актуализированы, не имели временной перспективы. Чтобы сделать историю орудием политической борьбы и материалом для национальной идеологии, ее необходимо было «снизить», приблизить к повседневности, хронометрировать и упорядочить, а значит подвергнуть анализу. Только эти операции, разработанные в просветительской культуре, позволяли обосновать необходимость возврата к тому, что уже было когда-то. Речь не идет о разрушении легенд. Следовало лишь приоткрыть дверь в доселе герметичный и застывший мир прошлого, заставив поверить: легенды могут ожить, стать реальностью.

Наиболее подробным и значимым из первых историографических опытов стала «История разных славянских народов» Й. Раича, язык которой, однако, был слишком далек от разговорного. Хотя формально в центр повествования был поставлен сербский народ, его прошлое оказывалось тождественным развитию государства. В «Истории» Раича легко обнаруживаются основополагающие этнополитические мифы, выделенные исследователями в результате сопоставительного анализа национальных доктрин. Мифы об автохтонности, о лингвистической преемственности, о славных предках, об этническом единстве и т.д. Но самый главный, концептуализирующий всю «Историю» сюжет — это миф об обретенном и потерянном земном рае, каким являлось средневековое Сербское государство. Мотив утраты тесно связан с темой поиска и возврата. В таком случае, гибель предвещает неизбежное возрождение.

Первые идеологи сербской нации (например, Д. Обрадович и Й. Раич) могли негативно относиться к народной традиции — фольклору. Но, вопреки авторскому желанию, элементы устной культуры проникали в их творчество. Стремление быть понятыми и услышанными вело к созданию образного языка, наполненного национальными метафорами из обыденной практики (дом, семья, мать-земля, братья-сородичи, мед и пчелы, кровь и слава). Они соответствовали патриархальному опыту сербского общества. Стихийным образом уже в конце XVIII века происходило вплетение в ткань просветительской мысли некоторых романтических тенденций (народное «тело» и национальный «характер»).

Попытка политизации национальной программы приходится на время венгерской фронды и Темишварского сабора 1790–1791 гг., когда обсуждалась возможность обретения автономной единицы и узаконения сербских привилегий в рамках венгерской конституции, как прообраз гражданских свобод и политических прав, хотя бы для высших сословий. В то время отделение проекта сербской нации от общности православных подданных Габсбургской монархии еще не произошло. В другом случае допускалось включение сербского населения в состав венгерской «народности» (гражданского общества) в качестве одного из народов.

Согласно периодизации Хроха, рубеж XVIII – XIX веков в сербском национальном движении австрийского пространства следовало бы определить как сочетание фаз А и В. Агитация патриотов достаточно часто находилась под контролем традиционного института церкви, а ее относительный успех в начале 90-х гг. был ситуативно обусловлен. Он не стал, по большому счету, следствием целенаправленных пропагандистских усилий. Начавшееся тогда обсуждение языковой проблемы происходило в кулуарах «высокой» культуры. Иногда оно ограничивалось частной полемикой отдельных писателей-патриотов и их церковных меценатов. Впрочем, уже в этой фазе проекты литературного языка были увязаны с социальным моделированием: интенсивный вариант развития просвещения внутри элиты, предполагавший «литературную взаимность» (Г. Терлаич), соперничал с экстенсивным низовым вариантом культурной революции (Д. Обрадович). По логике вещей он вел к почвенничеству, но просветительская открытость их объединяла.

С началом восстания 1804–1813 гг. инициатива в развитии национального движения переходит к турецким сербам.

Структурный кризис Османской империи острее проявлялся на окраинных и пограничных территориях, особое место среди которых занимал Белградский пашалык. В XVIII веке он несколько раз становился ареной австро-турецких войн. В ходе реформ «низами-джедид», проводившихся султаном Селимом III, сербская райя была вовлечена в противостояние между правительством и мятежным янычарским корпусом. По мере углубления и усложнения конфликтной ситуации, благодаря поддержке России, форма участия сербов менялась. В конце концов, они вступили на путь самореализации.

Перерастание внутриимперского конфликта в национально-освободительное движение произошло в силу исчерпанности поиска выхода в рамках прежней системы отношений. Центральная власть оказалась неспособной подавить сепаратизм на окраинах, а сама Османская империя — адаптироваться к новым историческим условиям. Однако турецкий кризис не создавал автоматически ресурсы, необходимые для успешной борьбы за независимость и государственность, в том числе идеологические. Потребность в адаптации национальных лозунгов к восприятию рядовых участников движения в этих условиях многократно возросла. Вступление в фазу С предстояло наполнить реальным содержанием.

Восстание вызвало энтузиазм среди сербских патриотов австрийского пространства, некоторые из них непосредственно участвовали в формулировке рекомендаций и программных обращений повстанческого руководства. Абстрактные представления о сербской общности конвертировались во внятные политические предложения, чтобы получить поддержку извне — со стороны единоверной и единоплеменной России. Именно к ней, за единственным исключением, были обращены политические проекты церковных и светских идеологов. При этом лишь один из авторов этих проектов попытался распространить идею воссоздания Сербского царства во главе с Константином Романовым среди турецкого населения. Другим возможным способом воздействия на него рассматривалась публикация стилизованных под народные песни произведений, которые могли бы передаваться изустно. В них задавалась норма отношения к событиям в Белградском пашалыке, как к историческому повороту в судьбе сербского мира.

Под влиянием ситуации, благодаря внушениям с австрийского берега, лидеры движения уже во второй половине 1804 г. сформулировали практически обусловленную доктрину народного суверенитета и лозунг освобождения всех братьев-сербов. Белградский пашалык стал представляться прообразом Новой Сербии, границы которой необходимо расширить. Эта программа не имела достаточной четкости, особенно в плане механизма реализации. Несколько большую конкретику она приобрела в период русско-турецкой войны 1806–1812 гг., которую приветствовали повстанцы, ставшие фактически союзниками России и надеявшиеся не ее военную мощь.

Катализатором для выработки проекта полной независимости и выдвижения идеи Великой Сербии стали активизация контактов с сопредельными балканскими областями, столкновение с переменчивой внешнеполитической средой эпохи «наполеоновских войн» и опыт взаимодействия с русской дипломатией, проникнутой просветительскими тенденциями (постреволюционная адаптация внешней политики предполагала признание de facto негосударственных народов как субъектов международных отношений). Расширение территориальных границ по образцу Средневекового государства гарантировало бы сербам в глазах повстанческого руководства формальный статус «великой» державы. Степень проникновения прагматических воззрений в сознание участников движения была не одинаковой, падая сверху вниз. Впрочем, нельзя не видеть утопизма данной программы.

Внутренняя консолидация повстанческого лагеря обеспечивалась путем эксплуатации старого («память» о святых правителях Сербии, Царстве Стефана Душана, косовская традиция) и нового легендарного комплекса (грекофобия, культ верховного вождя Карагеоргия), которые дополняли друг друга, имея общую исходную почву — фольклор и, отчасти, церковную идеологию. При этом попытки привить к традиционной культуре турецких сербов максимально адаптированную для них естественно-правовую доктрину европейского Просвещения потерпели закономерный крах.

Родившаяся из стихии сплетни, которую подпитывала враждебная по отношению к России пропаганда Франции и Австрии, легенда о «фанариотском заговоре» обозначила границы сербской нации, получившей свой «образ врага» не на конфессиональной, а этнополитической основе (дифференцирующая функция). К тому же грекофобия объединяла элитарные слои патриотов Австрии и турецких «простецов». Конспиративистская теория объясняла неудачи повстанцев (компенсаторная функция) и поддерживала мобилизационное напряжение, обеспечивая гегемонию тем, кто убедительнее рисовал логику «заговорщиков». Она же использовалась для внутреннего сплочения (интеграционная функция), иллюзорного преодоления разрыва между обогатившейся верхушкой и рядовыми участниками движения, а также для диффамации противников Карагеоргия, наполняя харизму сокрушителя злых козней.

Образ «отца Сербии» сочетался с представлениями о «национальной семье», которые сформировали ранние идеологи, опираясь на бытовое родолюбие и христианскую мораль. Параллельно с выработки этой модели внутри эпической аудитории сложился образ нового героя-спасителя, отличного по своим функциям от героя-защитника «классического» периода. Он призван разрушить старый миропорядок турецкой райи, чтобы пересоздать его, жестокими мерами обеспечив суровую справедливость. Легендарные рассказы о Карагеоргии-змеевиче и отцеубийце заменяли сакральный статус власти, вселяя веру в его «спасительные» функции в отношении братьев-сербов. Магический потенциал этого образа был использован идеологами «народной монархии» для утверждения династической власти верховного вождя путем имитации «общественного договора», условием которого был не закон и гражданские права, но братская любовь и безусловное послушание старшему.

Режим Милоша Обреновича, утвердившийся после 1815 г., не создал ничего нового в сфере национальной идеологии, поскольку ни во внутренней, ни во внешней политике не ставил перед собой задач за пределами достигнутого в ходе Первого восстания. Идеологи второго верховного вождя лишь проецировали на нового правителя уже разработанную модель «отца Сербии», место которого оказалось вакантным после бегства Карагеоргия и затем его убийства в 1817 г. Кроме того, применялось новое издание «теории заговора» с элементами грекофобии и априорной враждебности любого инакомыслия как внутри Белградского пашалыка, так и в лагере сербской эмиграции. Деспотия М. Обреновича, пользуясь инструментом церкви, обеспечила себе монополию на ведение пропаганды, но ей труднее было поддерживать фиксированный градус национального напряжения в условиях «мира и тишины». Ритуализация пропагандистских усилий, апеллирование к чувствам и театральным эффектам на скупщинах с наложением идеологической повинности на «избранное» общество вело режим к демагогическому вырождению. Фаза С, не имея прочного фундамента в виде предшествующих этапов развития, деградирует.