?????????

????????????

?????????

?????????????????

????????

?????????

?тем ухода от норм или использования ресурсов и норм общества. В-третьих, особенность группового эгоизма в российском обществе состоит в его разновекторности, связанной с использованием «опыта прошлого» и институциональной аномии, социальной анархии в период социальных трансформаций. В-четвертых, групповой эгоизм относится к сфере межгрупповых отношений, проявляющихся в сетях социального взаимодействия, а также в социальной структуре общества.

В Главе 2 «Аморфность социальной структуры российского общества: воспроизводство группового эгоизма» автор диссертации на основе структурного подхода осуществляет попытку выделить и подвергнуть анализу формы группового эгоизма, продуцируемые нестабильным состоянием социальной структуры российского общества и тенденций нисходящей социальной мобильности, определяемой монополизмом определенных групп на социальные ресурсы и социоструктурными барьерами.

В параграфе 2.1 «Социальная дифференциация российского общества: структурные предписания группового эгоизма» освещаются тенденции социальной дифференциации российского общества, связанные с групповым обособлением и сегментацией группового взаимодействия.

Выявлено, что сформировались три группы позиций, связанных с оцениванием социально-групповых различий и социальных перспектив:

а) глобализация в мировом пространстве, определяющая место страны в мировом разделении труда, влиянии на мировые политические процессы и отношение населения к «мировой элите» или «мировому пролетариату»;

б) изменения, связанные с переходом от социалистической социально-экономической и социально-политической системы к системе рыночных отношений и демократических институтов;

в) внутренние изменения, определяющиеся крайней неустойчивостью, аморфностью, неопределенностью социальной структуры российского общества.

Обосновывается положение о том, что элита ориентирована на управление через контроль, а не формирование нормативистской демократии, что может выглядеть неверно и в какой-то степени связано с «групповым эгоизмом», но данная позиция определена тем, что в системе деятельности полученных приоритетов необходимо оставить сохранение стабильности в стране, предотвращение ее распада. Групповой эгоизм сыграл отрицательную роль в ослаблении эффективности государства, падении доверия к государственным институтам и росту «анархических» настроений населения. Но, вероятно, элита испытала большие затруднения в том, что не видит достойного партнера в обществе, группу, которая могла бы претендовать на роль «конструктивной оппозиции», конкурировать с элитой в выдвижении альтернативных проектов.

Российский «средний класс», к которому номинально относится 20 % населения, отличается по социально-профессиональному составу и ценностным ориентациям от предписанной его статусу инициирующей системы общества. Во-первых, по социально-профессиональной деятельности он доминирует в сфере обращения и услуг, промышленности, зависит от элитных слоев населения; среди лиц, относящихся к среднему классу, высока доля представителей обслуживающих, сервисных профессий (развлечения, торговля, бизнес, банковская сфера) и слабо представлены управленческий слой и интеллигенция (менее 15 %). Средний слой не может существовать самостоятельно, так как зависит от доходов элиты и в меньшей степени ориентирован на «базисный слой населения». Кроме того, российский средний слой, выигрывая от обеспеченности в сфере доходов, ориентирован на успехи в экономике и личной жизни и проявляет индифферентизм к социальной и политической активности, ссылаясь на «невозможность повлиять на что-то» и «приоритетность проблем ближайшего окружения».

Выявлено, что в России бедность и богатство ассоциируются с получением статусных позиций, поэтому средний класс опирается на ресурсы причисления к «богатым» и соответственные социально-профессиональные ниши. В основе его представлений лежит не приверженность политическим и социальным идеям, а прагматизм, выгода. Оценивая положительно «выигрыш от реформ», представители среднего класса не готовы проявить автономность, как условие переопределения групповых отношений. При самопрезентации, возможно, достаточно, чтобы обеспечить относительно высокий уровень доходов и социальную стабильность, средний класс не может конкурировать с элитами по экономическому и властному ресурсам, а образовательный и профессиональный контексты в российском обществе не являются показателями социально-групповых позиций.

На наш взгляд, групповой эгоизм российского среднего класса связан с «уверенностью в себе», как следствием дефицита социальной уверенности и ограниченных структурных возможностей для легитимных практик. В отличие от других социальных групп, средний класс склонен интерпретировать правовые ситуации как нарушение своих жизненных прав, но эти проявления не выходят за пределы сферы «работы» и «близкого круга» и не воспринимаются обществом как общезначимые.

Автор диссертации подчеркивает, что базисные слои пытаются сохранить «узнаваемый мир», ассоциируемый с работой, семьей, обществом, но структурные изменения вносят «неясность»: нестабильность работы, низкие заработки влияют на перемещение интересов из «производственного коллектива» в сферу дополнительной занятости или «вторичных заработков». Со сложившимися рыночными отношениями изменилась «массовость труда», но не признается сдвиг в сторону качества труда, что создает рост «халтуры», «бракодельства», «работы, спустя рукава». Если руководствоваться описанием оптимальной социальной структуры, призванной обеспечить: а) относительное равенство возможностей или жизненных шансов развить свои способности; б) меритократический принцип распределения доходов, материальных и социальных благ, поощрение более сложных, ответственных и эффективных видов деятельности; в) относительную свободу акторов в выполнении социальных ролей; г) оптимальную свободу личного выбора индивидуальных траекторий движения в социальном пространстве, то базисный слой не имеет структурных возможностей. Вероятно, нацеленность на сохранение «стабильности» при весьма низком заработке и стремление к доминированию работы влияют на отказ базисного слоя в рамках существующего реального многообразия ориентироваться на более сложные виды деятельности.

Таким образом, социально-стратификационная модель российского общества создает «разрывы» во взаимодействии различных социальных групп и слоев, что содержит тенденцию «сегментирования», группового обособления. Социальные слои ориентированы либо на использование неформальных норм и правил для достижения групповых целей, либо на применение «автономных» норм и правил для совместных практик. Социальная структура российского общества характеризуется анормностью, так как в нем не сложился медианный слой, который бы воплощал и реализовал интегративность изменений и был опорой демократических институтов. Социальные слои выработали адаптивные стратегии, но не достигли и не определились в гражданских позициях. Для большинства россиян активность на социальном микроуровне имеет следствием «замыкание в групповом микросоциуме», а для бедных слоев и «социального дна» – в социальном гетто. Хотя групповой эгоизм в российском обществе имеет расходящийся характер, так как элитные слои и примкнувший к ним «средний класс» ориентированы на повышение или сохранение социального статуса, базисные слои живут в потерянном социальном мире, рассчитывая больше на «поддержку» государства, чем на индивидуальные усилия, им в общем присущи «структурный колаборационизм», сужение или простое социальное воспроизводство, предпочтение стагнационных форм воспроизводства вместо «рыночной» мотивации.

В параграфе 2.2 «Групповой эгоизм в социальной мобильности российского общества» автор сосредотачивает исследовательские усилия на раскрытии взаимосвязи между социальной мобильностью и групповым эгоизмом в российском обществе.

В российском обществе нисходящая социальная мобильность в четыре раза превышает восходящую, что влияет на сам характер становления социальной структуры и социальные стратегии россиян. Собственным статусом довольны только 16,5 % населения. Чуть больше – 17,4 % – оценивают его однозначно отрицательно, и почти ? всех россиян как удовлетворительный. Больше всего недовольных своим социальным статусом (55,9 % опрошенных) среди тех, кто находится на низших ступенях социальной лестницы. Такое самочувствие свойственно представителям низкостатусных групп населения, кроме тех, кто «примирился с обстоятельствами» или видит «даже собственные преимущества».

Выявлено, что позиция самовыражения и карьеры занимает скромное место, уступая критерию «жить не хуже других» в три раза, что свидетельствует о независимости каналов реализации личных способностей и интересов, представлений о карьере, как «отрицательной ценности» и желании «прикинуться» группой по принципу «быть как все». Социальная мобильность доминирует в форме «зарабатывания денег», что создает условия для распространения неформальных практик, ухода от регулирования социальных норм и правил. Так как «образование» и «профессия» не занимают положения «легальных каналов» социальной мобильности, россияне предпочитают «блат», «полезные связи и знакомства», умение подстроиться к обстоятельствам. Социальная поляризация определяет интерес к вхождению в так называемый «средний класс», но его структурные возможности ограничены мегаполисами и обслуживанием потребностей элитных и субэлитных слоев.

По мнению диссертанта, «возможность зарабатывать» без ограничений, которая воспринимается как «игра без правил», приобрела новые формы, расширив «теневой бизнес» до 70 % занятых. Россияне оказались в ситуации «невостребованности» и «недоступности» легальных каналов социальной мобильности. Продвижение по знакомству, принадлежность к классу обрели устойчивый характер. Таким образом, групповой эгоизм явился «катализатором» социальной мобильности в обществе, где социальные переходы осложняются новыми «составляющими», территориальными и наследственными барьерами. В 2001 г. втрое сократилось число тех, кто занимается бизнесом или хотели бы им заняться (12,6 % и 12,1 % – в 1996 г. и 5,7 % и 3 % – в 2001 г.). Вероятно, мелкий бизнес, как реальная достиженческая сфера социальной мобильности для базисных слоев населения, перестает быть таковым, что установило правила «группового обособления», бизнес же «топчется на месте» из-за дефицита финансовых ресурсов и нежелания тех, кто им занимается, обосновывать новые формулы и выстраивать новации. Выходит, что возможности социальной мобильности в российском обществе постоянно сужаются, если понять, что благодаря мелкому бизнесу сумели выжить и адаптироваться 30 млн россиян.

Обосновывается, что негативные принципы «мобилизационных стратегий» состоят в должностной сегментации и дезинтеграции общества, если не будет актуализирован потенциал образования и профессионализма. Если каждый второй выпускник вуза в России является «безработным» в течение одного–двух лет после завершения учебы, а вузовские специалисты работают только каждый четвертый, то нельзя утешаться тем, что образование работает на перспективу, создает задачи развития рынка. На наш взгляд, сама система образования порождает «групповой эгоизм» и «ориентированность на самодостаточность», а не выполнение социальных функций, в российских вузах доминирует «стремление заработать», что способствует групповому эгоизму, дистанцированию от проблем трудоустройства и повышения качества подготовки специалистов. Д.Л. Константиновский подчеркивает, что 40 % студентов российских вузов работают, часть из них до окончания вуза успевает найти работу. Такая самостоятельность имеет свои издержки, так как студенты вынуждены отрывать время от учебы и дистанцируются от вуза, воспринимая его как способ получения диплома. Образование становится «социальной номинацией», не гарантирующей ничего, кроме выполнения предварительного условия о высшем образовании. В условиях, когда дипломированные специалисты работают на вакансиях, требующих знаний «ниже» диплома о высшем образовании, оно перестает восприниматься как капитал социальной мобильности. Социально-дифференцирующая роль образования проявляется в том, что преуспевают выпускники престижных, столичных вузов, и групповой эгоизм закрепляется тем, что на эти образовательные структуры приходится 60 % расходов на высшее образование.

Структурные условия социальной мобильности ограничиваются средним классом и выходом на микромир «материального» обеспечения. Однако переход из «производительной экономики» в третий сектор не обещает перспектив социального проживания, так как имеет возрастные ограничения и иерархию социально-должностных статусов. Только каждый двадцатый занятый в сфере обслуживания может надеяться на продвижение. Поэтому в ориентации базисных слоев на достижение «групповой изолированности» представляется тенденция пролонгации социального статуса в условиях, когда иные каналы социальной мобильности не доступны или не обещают перспектив повышения.

Групповой эгоизм обеспечивает «стабильность положения», но и способствует сословности. Характерно, что групповая солидарность не используется для восходящей социальной мобильности отдельных членов: солидарность проявляется в поддержании «собственности», пролонгации социального статуса. Российское общество испытывает социальную дезинтеграцию как следствие направленности социальной структуры, сегментированности социальных групп и слоев и ориентирует групповой эгоизм на «принятие» данной модели социального взаимодействия. Иными словами, групповой эгоизм легитимирует сословность и «дефицит восходящей социальной мобильности», примирение основных социальных групп с обстоятельствами, но минимизирует возможности конструктивных структурных изменений, дающих перспективу социальной интеграции.

В параграфе 2.3 «Групповой эгоизм: дисфункциональность и функциональная альтернатива» анализируются возможности сужения функциональности группового эгоизма как модели социального взаимодействия, удовлетворяющей групповые интересы.

Можно сказать, что в российском обществе установились соотношение господства, отношения, построенные на социальной зависимости основных групп и слоев от элитных и субэлитных групп. Политическое господство воспринимается как внутричастная сфера, так как 65 % россиян не испытывают интереса к политике, считая, что она никоим образом не влияет на их жизнь. На наш взгляд, формирование социальных институтов было фактически замещено вызовами системы социального консенсуса, неформальных практик, доверительных и взаимовыгодных отношений посредством неформальных правил. Анархический порядок можно считать версией «социального клиентализма», так как власть предоставляет возможность «зарабатывать без ограничений», требуя взамен политической лояльности.

Короче говоря, социальные институты стремятся к легитимации социального господства и доступа к власти, т.е., не считаясь с материальными затратами, выполнять групповой заказ. Характерно, что среди российских чиновников не так много реформаторов, людей, проживающих в обществе с демократизационными формальными нормами. Политизировались некоторые потребительские фильтры, которые определены в системе соответствия историческим стратегиям и служат подспорьем группового эгоизма. Имеется в виду, что групповой эгоизм определяет превосходство данной группы в сфере управления и то, что является различием групповых норм, видится как «общее благо». То, что население оценивает с потребительской позиции, как возможность решать личные проблемы, свидетельствует скорее не об адекватном понимании, а о «вере» в групповой эгоизм, как формулу системного взаимодействия.

В понимании социальных институтов россияне исходят прежде всего из удовлетворения групповых интересов. Немецкие исследователи справедливо отмечают, что «даже если идеология эголитаризма, перераспределения и социальной справедливости выражает системные веяния к всеобщей пассивности и контрпродуктивности стимулами к действию, социальные нормы не могут быть сведены до индивидуальной трудовой этики». Стратегические институты в меньшей степени нуждаются в массовизации, скорее им требуется применение принципов социальной справедливости и социальной солидарности. Однако в российском обществе успешнее реализуются «институциональные недочеты» социальной солидарности, чем актуализация ее достоинств. В частности, «уравнительное отношение к труду» и формирование «самочувствия трудом» в базисных слоях ограничивает энергичность и недооценивает действенность рыночных стимулов.

Институциональные изменения в российском обществе характеризуются переопределением функций, соответственно, и структуры, и институциональных стратегий, и дело не столько в противоречии формальных и неформальных норм, сколько в отставании структуры институтов от реально выполняемых ими функций. От институтов ожидают «привычности», а их функционирование приводит к удовлетворению иных потребностей. Если не обращаться к хрестоматийным определениям образования и здравоохранения, семьи и брака, в экономической сфере проявляется доминирование неформальных практик, поэтому рыночные институты, как они представлены, просто привыкли к «отставанию» экономики. Групповой эгоизм, как способ овладения институциональными возможностями, немедленно создал бы ситуацию абсолютного «монополизма». Ясно, что групповой эгоизм не может проявляться через поощрение индивидуальных стимулов, его социальный эффект проявляется опосредованно, через институты.

Нам кажется, что разделение на «формальные институты» и «неформальные правила» довольно условно, потому что в российском обществе не выстроены и не являются целью строительства системы формальных институтов. Формальные институты представляют систему «селекции», отбора неформальных практик, реорганизуют групповые отношения, т. е. они вступают в действие тогда, когда возникающая необходимость отменяет обязательность норм и не актуализируется в условиях «доверия» к неформальным соглашениям. По сравнению с началом 90-х гг. падает значение «группового» права и легальных групповых претензий. Трудно признавать, что работники могут добиться передачи предприятия в «собственность коллектива», выработать самостоятельно бизнес-план. Эгоизм групп имеет границы выражения и «применения», реагируя на наличие формальных институтов. Однако шаткое равновесие нарушается при «внутригрупповом разладе» или получении дополнительных ресурсов определенной группой. Так, «средний класс» забыл о своих претензиях в 2002–2003 гг. после обеспечения поддержки со стороны государства, но эти требования «были» быстро свернуты с принятием обстоятельств, что интерес государства лежит в сфере крупного сырьевого бизнеса. Поэтому судьба формальных институтов зависит от эффективности группового эгоизма, который влияет на стабильность и предсказуемость поведения населения.

По нашему мнению, институциональная система в российском обществе адаптирована к воспроизводству группового эгоизма и социальной сегментированности общества. Подтверждению тому, что институты работают эффективно, если имеют определенный ресурс прочности, способствует модель взаимодействия в дезинтегрированном обществе. То, что предписано классической социологией, как обеспечение стабильности в обществе, связано с установлением норм взаимоотношений в обществе, легитимацией неравенства социальных статусов. В этом смысле социальные институты конкурируют с групповым эгоизмом. Однако в российском обществе социальные институты скорее «вносят» дестабилизацию, дисфункциональность. Это прослеживается в необеспеченности прав основных групп населения, конфликтов вокруг использования институциональных ресурсов и, если бы группы были ориентированы на «универсальные способы», общественная сплоченность была бы просто подорвана в силу постоянных «разборок» между органами власти и населением. Групповой эгоизм, который противостоит социальным институтам, традиционно «выполняет» функции, которые относятся к институциональным. Речь идет о согласовании интересов, конкретных схемах социального взаимодействия, реализации социально-статусного неравенства. Российское общество могло бы не примириться с рассмотренной социальной коллизией, если бы не влияние «групповой замкнутости», выработка своего узнаваемого мира пусть и целью упрощения, сохранения социальных контактов.

В главе 3 «Эффекты группового эгоизма в социальном самочувствии россиян» анализируются проявления группового эгоизма в социальном самочувствии россиян, которое выступает интегральной характеристикой их социального позиционирования и формирования массовых социальных практик.

Параграф 3.1 «Групповой эгоизм в социальной идентичности россиян» посвящен анализу идентификационных стратегий россиян в условиях отсутствия базисной социальной идентичности и амбивалентности идентификационных образцов.

Выявлено, что нарастает сдвиг в настроениях российского населения. Во-первых, растет потребность в социальной идентификации, переходе от абстрактных символических форм самоопределения к инструментальным, социально эффективным, способствующим осознанию своего интереса. Во-вторых, общество нуждается в социальной идентичности, объединяющей идентичности, которая бы, несмотря на социоструктурные и социокультурные различия, давала возможность находиться в рамках социального консенсуса на основе интегративных ценностей. В-третьих, идентификационный выбор россиян как раз затруднен по причине «многообразия» идентификационных моделей, их инсценировочности, виртуальности и неинтегрированности в социальные практики.

Как свидетельствуют идентификационные позиции россиян, на смену традиционным коллективным идентичностям советского периода приходят идентичности «личного круга» (семья, друзья), правильный профессиональный выбор, товарищей по работе, людей одной профессии. Наиболее «посредственно» выглядят государственные и гражданские идентичности, что показывает высокую степень дистанцированности россиян от государства в социальных практиках. Идентификационный «зазор» между микро- и макроуровнем должен заполняться групповыми идентичностями. Так как между микроуровнем и институциональными формами существует «разрыв», групповые идентичности исходят из идентичностей микроуровня, способствуют интеграции «частной жизни», в то время как в советский период доминировали стратегии формального социального контроля и давления на микросоциум.

Подчеркивается, что такая идентификационная ситуация определяет превалирование групповых идентичностей как способов активации и ориентации в окружающем мире через опору на микросоциум. В этом обстоятельстве есть объяснение тому, что россияне выступают как представители социально-профессиональной группы, защищая не социально-профессиональный статус как таковой, а «обретение» микросоциума, поэтому и групповые интересы трансформируют досоциальные связи. На наш взгляд, в идентификационном выборе россиян присутствует логика «оптимизации», т. е. наибольшей привлекательностью обладают идентичности, или реализующие преимущества, или не содержащие социальных обязательств. Даже обращение к идентичности «советский народ» предписывает стремление не столько вернуться к прошлому, сколько продемонстрировать приверженность к ценностям, не имеющим практического, инструментального значения, или поддержать свою групповую обособленность, или оправдать «несостоятельность». Реально сторонники «советской» идентичности не вступают в оппозицию со сторонниками других идентичностей, не создают альтернативные идентификационные институты.

Важное место в социальном самочувствии россиян занимает интуитивная идентификация по критерию с людьми того же «материального достатка» или «сравнение с жизнью других». Совпадение идентификационных позиций не ведет к совместимости практик, но легитимирует групповые притязания, делая упор на прагматичность. Имущественная идентификация служит ориентиром, процедурой различения «своих» и «чужих» для отношения к государству, социальным институтам и социальным ценностям, формирует правила сближения или дистанцирования. Очевидно, что социальная поляризация российского общества может дать только импульс идентификационной модели, ощущения для узнавания в привычном мире. Опора на имущественную идентификацию расширяет влияние группового эгоизма, поскольку социальному поведению задается «вариативность» от социальных норм и правил, как использование имущественной дифференциации.

Диссертант полагает, что российское общество обладает низкой степенью интеграции. Доказательством тому является противоречивость и амбивалентность социальных идентичностей россиян. Либеральные исследователи в качестве кризисного индикатора приводят отсутствие базисной идентичности или использование мифологизированных представлений о себе и окружающем мире. На наш взгляд, более точно определить идентификационный выбор россиян как адекватный состоянию общества и его социальных институтов. Если в обществе доминирует отношение социальной сегментации, утрачивается потребность в том, что «думают о нас другие», и вырастает необходимость «определить себя» в окружающем мире, чтобы расформализировать лидирующие социальные и культурные различия. Поэтому в отношении к внешнему миру российское общество выработало стратегии психологии, которые делают его «произвольным» в собственном восприятии. Примечательно, что 34,1 % молодых россиян, группы, наиболее открытой эффектам глобализации, считают, что необходимость для России влиться в мировую культуру не слишком важна.