Коллектив, которому присущи целедостиженческие функции, может занимать позицию группового эгоизма, если ценности и нормы кажутся «неудобными» или «абстрактными» для достижения конкретных целей. Тогда члены коллектива, сохраняя определенный статус, стремятся к наращиванию или сохранению адаптивного потенциала отклонением от норм, не вызывающих эффекта целедостижения. Парсонс полагает, что в современном обществе групповой эгоизм связан с неадекватностью социальных ценностей и норм в условиях по выполнению целедостиженческой функции коллектива. Если коллектив не способен «определять себя» в позиции своих членов, они обращаются к другой референтной группе или вырабатывают позицию адаптации, направленной на внедрение собственных групповых норм и отклонение существующих правил группового взаимодействия. Коллектив так и не находится под абсолютным социальным контролем, так как существует множество сфер, которые не подпадают под действие социальных и профессиональных норм.

Итак, классическая социологическая мысль определяет групповой эгоизм, как отклонение от социальной интеграции, социальной идентификации, указывает на реальное девиантное давление принципов, которые содержат групповой эгоизм. Его «естественность» выводится из состояния общественных отношений, отрицания цели успеха в легитимной институциональной форме. Ориентация общества на эгоистическую деятельность, бессилие публичного права и отношение к обществу как «гаранту социальных благ» воспроизводит групповой эгоизм как общественные отношения и тип социального поведения. В классическом подходе к групповому эгоизму прослеживается стремление изгнать, табуировать в общественных отношениях групповой эгоизм, связав преодоление с более справедливым, социально гармоничным обществом, функциональностью социальных институтов и расширением структурных возможностей. Очевидно, что групповой эгоизм привлекает внимание и его существованием, как выбором, установкой в деятельности и поведении людей, в которых структурные ограничения не являются определяющими.

В параграфе 1.2 «Субъектность группового эгоизма» содержится обоснование положения субъектности группового эгоизма как диспозиций акторов социальных отношений в процессе социального взаимодействия.

Выявлено, что групповой эгоизм в работах П. Бурдье, Э. Гидденса, У. Бека не может быть описан объектно, как результат воздействия социальных структур на поведение индивидов. Недовольный социологическим объективизмом П. Бурдье указывает на пагубное заблуждение выдавать «логичные вещи за логику вещей». Не менее бесполезным оказывается и социальный бихевиоризм, сводящий групповой эгоизм к игре высших инстинктов, выбору в условиях непорядка и беспорядка.

В неклассической парадигме групповой эгоизм, являясь реализацией определенных социальных и культурных диспозиций, воспроизводится в интерпретации социальных структур, конструировании упорядоченных реальностей, обоснованно предпочитает существование, идентичность и безопасность групп. Групповой эгоизм выполняет роль «страховки» в неординарной ситуации, когда группа, как и ее члены, не обладает интеллектуальными и временными ресурсами, чтобы «распознать» ситуацию. Интересы группы являются «якорем» в новой незнакомой действительности. Группа, которой приходится осваивать новое поле деятельности или взаимодействовать с представителями групп, которые более успешны в данных видах деятельности, использует свой эгоизм как в целях группового самоутверждения, так и коллективной самозащиты. Чтобы ни говорилось о сотрудничестве групп, реальностью является то, что поле – это поле борьбы, соотношения между доминируемыми и доминирующими. Критикуя субстанционализм в понимании групп, Бурдье отталкивается от представления группового эгоизма, упрощающего групповое сознание, позволяющего в условиях неопределенности, неясности позиций поддерживать конкуренцию. Очевидно, что Бурдье рассматривает групповой эгоизм с обеих точек зрения, а именно – как

следствие усвоенного социального опыта, опоры на прошлое;

поиск будущего, определение перспектив достижения определенных групповых целей.

Автор считает, что в исследуемом теоретико-методологическом конструкте групповой эгоизм относится к реальности «второго порядка», символической матрицы поведения, которая связана с социальной технологией, теми позициями, которые занимают агенты в распределении социальных ресурсов. Являясь актуализацией социальных диспозиций, действием в рамках определенной социальной траектории, поведенческие стратегии основываются на выборе правил, адаптивных концепций социальной ситуации. Можно предположить, что групповой эгоизм соответствует:

способности агентов конструировать социальный мир через упорядоченность «Я-образа»;

типам социальных практик, направленных на поддержание социальной дистанции;

диспозиции «самополагания», которая осмысливает и воспринимает мир с позиции удовлетворения «Я».

Как считает Э. Гидденс, «деятельность – это неуправляемый процесс, своего рода поток, в котором рефлексивный мониторинг или сознательное отслеживание деятельности своих действий и действий окружающих составляет основу контроля». Согласно данному определению, групповой эгоизм можно представить действием, акторами которого выступает группа индивидов с предполагаемой абсолютизацией группового «Я». Однако Э. Гидденс не ограничивается общим указанием и видит в групповом эгоизме непреднамеренный результат снижения преднамеренных действий индивидов, нацеленных на личное благополучие. Поэтому подходить к группе с обвинениями в групповом эгоизме некорректно, индивиды заботятся о себе, не желая жить с чужими, не разделяя интересы на «достижения» и «благополучие», что не является основанием подозревать их в эгоизме, но в целом мы можем получить групповую дискриминацию или групповую девиацию. Последствия группового эгоизма можно назвать уместными, если они недалеко по времени удаляют от события: эгоизм молодежи отличается от эгоизма бизнеса возможностью представить «цепь событий», и такой эгоизм носит в большей степени демонстративный характер, не вызывая сбоев в обществе. Вступление группы в различные пространственные и временные примирения показывает субъективные интересы представителей эгоизма и тогда сложно предположить, что влияет на рост эгоистических претензий – стремление к наживе предпринимателей, личные, либеральные экономические стандарты или «логичность» экономических нарушений. Э. Гидденс согласен с П. Бурдье в определении символической матрицы эгоизма, которая становится определенным поведенческим и идентификационным выбором.

По версии З. Баумана, «биографизация» жизни и индивидуализация жизненных стратегий снимают традиционные границы эгоизма и альтруизма «кооперации»: общество выражает недоверие, так как перестает быть гарантом социальной безопасности, продуцирует риски, и эгоизм коллектива связан с применением структурных задач в поведенческих установках индивида. Системная иерархия, которая является результатом взаимодействия на социальном макроуровне, вторгается в жизнь индивида, оставляя ему альтернативу «обособления». Отсутствие границ легитимного поведения представляется следствием отказа от оценочных претензий, конкуренции групп, связанных с претензией на общественное лидерство. В современном обществе желаемым выглядит микропорядок, уход от социального хаоса в заданный «представлением о себе» мир, устроенный таким образом, чтобы расширить свободу собственного жизненного маневра и предложить нормы поведения, внешних отношений, возможность уверенности в себе путем прогрессивного регулирования.

Польский исследователь П. Штомпка выдвинул концепцию культурной травмы, согласно которой насаждаемые быстрые изменения вызывают болезненные воздействия. С переходом к постсоциальному обществу рушатся привычные социально ценностные основания, поведенческие коды, формы символического общения. Изменения настолько внезапны и неожиданны, что индивиды не успевают адаптироваться, испытывают шок от перемен. Если в позиции З. Баумана индивиды находятся в состоянии неопределенности, потому что коллективные действия утратили эффективность, то индивиды, по мысли Штомпки, осознают и добиваются успеха хотя бы на социальном микроуровне, культурная травма парализует деятельность индивида таким образом, что он вынужден действовать реактивно, реабилитировать досоциальные отношения и смыслы. С Бауманом Штомпку объединяет признание травматической позиции. Правда, по сравнению с Бауманом, Штомпка категоричен в оценке перемен, которые затронули не только биографический уровень. Внимание Штомпки привлекают коллективные травмы, дезориентация и деструкция коллективного общения и группового поведения, вплоть до утраты идентичности или их деградации, упрощения, сведенные к массовым стандартным социальным реакциям.

По мнению П. Штомпки, групповые стратегии выражаются преимущественно в практических акциях, которые могут принять и форму группового эгоизма, если:

а) традиции массовых практик не укреплены в обществе;

б) существует вера в справедливость власти и возможность группового давления на нее;

в) доминируют чувства ценностного гедонизма, безразличия к положению других социальных групп;

г) действует формула поведения «как-нибудь все устроится, обойдется».

Параграф 1.3 «Специфика группового эгоизма в российском обществе: рамки теоретико-методологической эксплицитности» посвящен выбору эффективной методологии исследования группового эгоизма в российском обществе. Логика структурно-деятельностного подхода выражается в интерпретации группового эгоизма как канала выражения групповых интересов в условиях дисфункциональности социальных институтов и дефицита социального доверия.

Можно предположить, что групповой эгоизм как раз и делает возможным отрицательное отношение к привязке природных богатств: респонденты не доверяют ни одной группе, которая могла бы воспользоваться природными ресурсами для достижения общественного блага. Высокая степень доверия к государству является следствием недоверия к другим гражданам. В позициях россиян государство ассоциируется с его формирующей ассоциацией, которая хотя и может являться «неэффективным собственником» и пользователем природных ресурсов, но, по крайней мере, не создает ситуацию превосходящего группового доминирования, открытой демонстрации группы над другими, не допущенными к природным ресурсам. Поэтому теория модернизации вызывает больше вопросов, чем позитивных утверждений, если мы не будем исходить из «презумпции» традиционности в российском обществе. На наш взгляд, российское общество достигло такого состояния группового эгоизма, которое ориентировано на сферу потребления, а не производства, т. е. является воспитанием по своим основаниям, что более полно демонстрирует преодоление опыта ускоренной модернизации, ассоциируемой с материальными лишениями и нормированием социальных благ по должностному статусу.

Выявлено, что в условиях слабости государства и социальных институтов население ориентируется на групповое обособление, отношения строятся на основе извлечения «выгод» от слабости власти или «терпения» по поводу демократических процедур. Власть поддерживается согласием элит и «дистанцированием от населения», демократические институты «теряют» в той мере, в какой они «попустительствуют» групповому эгоизму. Примечательно, что власть апеллирует к населению не с позиции гаранта «всеобщего блага», а обещания различных групповых льгот и привилегий. Иными словами, власть создает ситуацию «собственного ослабления», преднамеренного сужения или отказа от своих функций, чтобы сохранить полностью доминирующее положение в обществе, демократические институты ориентированы не на легитимность порядка, а на внутри- и межгрупповые соглашения.

Таким образом, проблема состоит, скорее, не в том, что для России непривлекательны схемы «догоняющей» или «запаздывающей» модернизации. Большое значение имеет тот факт, что теория модернизации, полагаясь на институциональные перемены, отвергается ролью практик, создаваемых в социальном пространстве тем, что индивиды «воспринимают» нормы с позиции утрачивания собственного индивидуального или группового мира и могут принять нормы модернизации, если это способствует реализации индивидуальных или групповых целей. По крайней мере, можно говорить о групповых видениях «модернизации», которые часто расходятся и создают то, что П. Штомпка называет «диссонансом» восприятия. «Единодушие», с которым россияне поддерживают государственную монополию на природные ресурсы при том, что в подавляющем большинстве не склонны ориентироваться на интересы государства, свидетельствует о том, что государство, с одной стороны, не стало возможным агентом модернизации, с другой – приближение к модернизации не связано с радикальными системными изменениями. Модернизация в восприятии элитных групп населения ассоциируется с возможностью «обогащения», формирования «достойного образа жизни» и интегрироваться в «золотой миллиард», негативно сам понимает, не имеет возможностей трансформационной деятельности, основано на пороге «социальной анархии», свободы в частной сфере, не имеющей влияния на публичную политику и транснациональные изменения. Более 80 % россиян уверены, что не могут каким-то образом повлиять на события общественной и политической жизни, что, конечно, связано с узким коридором «структурных возможностей», но также является логикой «антигосударственной» активности в социальной микросфере. Групповая активность в контексте «осознания беспомощности» направлена на сохранение «сферы невмешательства» или расширения доступа к государственным и социальным ресурсам, но не имеет целью превращение в акторов модернизации с соответствующими обязательствами и издержками.

Теория социальной иерархии подчеркивает объективность группового эгоизма, так как в российском обществе, в отличие от Польши и Чехии, не сохранилось традиций «массового диссидентства», ни субъективной активности частного предпринимательства. Российский исследователь М.А. Шабанова подчеркивает, что особенностью социальной культуры советского периода являются относительно низкий уровень жизни и относительно пониженные претензии массовых групп населения. Поэтому можно предположить, что рост норм «социального самоопределения» способствовал «потребительским настроениям», оценке групповых отношений по критерию социально-имущественного статуса «недопотреблению», сравнению с положением другой группы.

Однако групповой эгоизм в российском обществе связан не только с институциональными и социокультурными намерениями. Для массовых групп «синдром недопотребления» в большей степени относится не к повышенной социальной презентации советского времени, а к реальным доходам, 65 % которых уходит на питание и коммунальные услуги, не оставляя возможности для удовлетворения образовательных, медицинских и культурных потребностей, не достигая уровня проекта социального воспроизводства. Поэтому нарастает тенденция группового обособления, характерная для социального дна и «преддонья» (15–20 %), но и новых бедных (20 %). Выключение из социальной и политической активности, безразличие к интересам государства объясняются:

а) неверием в возможности общества и государства «выбраться из бедности»;

б) реализацией сужения социальных контактов (формирование социального гетто);

в) возобладанием неопределенности и бесперспективности.

?l?0???"?

?l?0???"?

?l?0???"?

?l?0???"?

?l?0???"?

?l?0???"?

?l?0???"?

????????????

?????????

?????????

????????????

??????????????????????