В целом для купцов было характерно уважительное отношение к труду земледельца. Что объясняется постоянным пополнением купечества выходцами из деревни. Но потомственные горожане меньше, чем мигранты из деревни, уважали крестьянский труд. Низкий социальный статус пахаря, особенно крепостного, также не повышал оценку купцами крестьянского труда. Социальная действительность и влияние дворянства деформировали представления о значимости в глазах горожан труда земледельца. Купец не только обладал более высоким социальным статусом, чем крестьянин, но и считал себя носителем более высокой городской культуры. В торговой среде широко распространилось негативное отношение к занятиям «черному» и вообще ремесленному труду.

Амбивалентное отношение к физическому труду, характерное для торгово-промышленной части купечества, перерастает в отрицательное восприятие его в мещанской среде. В стремлении горожан избежать земледельческих занятий были не только ментальные и культурные причины. Здесь сказывались и социально-экономические факторы: сокращение ресурсов городов, необходимых для ведения сельского хозяйства, и развитие товарно-денежных отношений. «Ход вещей» заставлял мещан, занятых сельским хозяйством, переносить свои интересы из аграрной сферы в промышленность, на транспорт, в торговлю, в сферу услуг. По подсчетам Б.Н.Миронова, доля городского населения Европейской России, занятого в сельском хозяйстве, уменьшилась с 45% в 1790-х гг. до 12% в 1850-х гг., а доля занятого в промышленности и ремесле выросла с 14% до 44%, в торговле и на транспорте – с 19% до 21%.

Отношение купцов к интеллектуальной и управленческой видам деятельности и к людям, посвятившим себя им, в целом было достаточно негативно. Негативная оценка труда чиновников определялась особенностями функционирования бюрократии в России. На отрицательное отношение к интеллектуальному труду повлияли другие причины. Ю.М.Лотман и Б.А.Успенский отмечали, что в XVIII в. «всякий интеллектуальный труд престижно оценивался по самой низкой категории». Такая оценка интеллигентного, в том числе и интеллектуального труда, сохранилась во многом до реформ 1860-х гг. Дворянство оценивало его невысоко как труд наемный, труд ради заработка. Другое обстоятельство, связанное с наемным характером всякого профессионального интеллигентного и управленческого труда, определяло отношение к нему дворян-землевладельцев и купцов, – его несамостоятельность.

Престижность интеллектуального труда всякий раз определялась ситуационно и зависела, прежде всего, от официального статуса лиц, занятых им. Представления о труде для «среднего» купца, жившего в дореформенном городе, исходили из незыблемости существующего социального строя и сословной структуры русского общества. Всякое вторжение человека в сферу деятельности, не свойственной традиционным занятиям, характерным для того сословия и даже того круга, к которому он принадлежал по рождению, вызывали если не осуждение, то недоумение. В купеческом торгово-промышленном быту большинство достижений науки, особенно фундаментальной, не могло найти себе применения. Поэтому занятия наукой казались купцами делом странным, не престижным и крайне далеким от потребностей жизни. Разумеется, по мере роста образовательного уровня купечества отношение к людям науки менялось.

В купеческой среде был особенно высок престиж тех капиталистов, которые смогли своим трудом, благодаря энергии и предприимчивости нажить богатство. Высокая оценка человека, обязанного своему преуспеванию собственной хватке и деловитости, определялась социально-экономическими факторами существования купечества и нравственными качествами, одобряемыми купцами: трудолюбием, предприимчивостью и расчетливостью.

С конца XVIII в. отношение купечества к богатству испытывало давление дворянских представлений. В наибольшей степени это влияние затронуло Петербург. Под влиянием дворянского отношения, новых веяний, исходивших от европейской буржуазии, в иерархии ценностей русского купечества богатство становится не самоцелью, а средством жить независимо и вести свое дело, позволяющее реализовать свои амбиции и воплощать в жизнь собственные идеи. Высокая оценка богатства была характерна для всех сословий. Даже в крестьянском мировосприятии счастье часто ассоциировалось с богатством. Престиж богатства был характерен, разумеется, не только для России. По мере завершения в основном процесса первоначального накопления капитала, роста просвещенности купечества стала возможной широкая благотворительность лучшей его части. Рассмотренные представления купечества о труде и богатстве дают основание полагать, что наряду с экономическими, социальными и политическими факторами, ментальность значительной части русского купечества не способствовала в должной мере процессам буржуазного развития страны.

В третьем параграфе – «Репрезентации «счастья» – анализиру-ются, главным образом, по источникам личного происхождения важнейшие ценности русских горожан. Система ценностей средних городских слоев (граждан и чиновников) в принципе была едина в столицах и в провинции. У всех авторов дневников «счастье» расположилось почти исключительно в сфере частной жизни. В центре всех жизненных интересов горожан находились собственная семья: жена (муж), дети, родители, материальное благополучие и благоприятный семейный климат. Лишь у земского исправника А.И.Дружинина в понимании счастья присутствовала и общественная составляющая, которая, думается, была все же больше данью литературной традиции, нежели твердым убеждением. Семейное благополучие – общее место для всех персонажей исследования. Любовь, доверительные отношения между супругами, дети – вот несомненные ценности, разделяемые ими. В целом, представления о счастье у разных горожан оказались значительно ближе друг к другу, чем можно было ожидать, исходя из их сословного происхождения, социального статуса, образования и жизненного опыта.

В дневниках 1840-х – 1850-х гг. по сравнению с дневниками конца XVIII – первой четверти XIX в. наметился сдвиг в сторону большей эмоциональной выразительности. Акцент в сфере чувств смещался с выражения своих эмоций в соответствии с принятыми нормами в сторону индивидуального их переживания. Дискурс чувственного секуляризировался, обретая светские черты, но обостренно переживали события своей жизни люди, находившиеся в состоянии нравственного и духовного кризиса, сохранившие религиозность. Во внутреннем мире горожан, живших в последней трети XVIII – первой половине XIX в., стремление к наслаждению полнотой жизни вступало в конфликт с религиозным миросозерцанием. Одновременно имело место столкновение новых тенденций эмоционального развития (интериоризация сознания, осознание ценности собственной личности и своего внутреннего мира, стремление контролировать проявление своих чувств не под влиянием прямых предписаний общества, но руководствуясь уважением к правам и чувствам других людей) и традиционных социальных установок на сдержанность и выполнение ролевых ожиданий в сфере эмоционального выражения чувств.

В четвертой главе – «Мода и власть: проблемы идентичности русских горожан» – рассматриваются изменения городского костюма и внешнего облика горожан, позволяющие понять особенности конструирования городской идентичности, а также регламентация властью костюма горожан. В этой главе визуальные источники не просто дополняют сведения из письменных источников, но и служат не менее важными данными для анализа процессов европеизации русской провинции.

В первом параграфе – «Немецкая» мода и городская идентичность» – анализируется ситуация в сфере городского костюма после указа 14 декабря 1762 и манифеста 3 марта 1764 гг., отменивших дискриминацию старообрядцев и других «бородачей». Эти акты не привели к отказу власти от регулирования костюма подданных. Но купцам, мещанам и другим непривилегированным жителям была предоставлена существенная свобода выбора своего гардероба и всего внешнего облика. Эта свобода не была дарована дворянству. Власть продолжала рассматривать бритые мужские подбородки и европейское платье как важное средство поддержания «благородной» идентичности.

Для большинства русских купцов и мещан современная мода оставалась «чужой»: дворянской или/и «немецкой». Одежда служила важнейшим фактором подтверждения своей социальной (городской) и этнической идентичности. Впрочем, медленные перемены в одежде провинциальных купцов в условиях, когда современная мода воспринималась еще как «чужая» (дворянская) явление закономерное. Аналогичные процессы происходили и в других странах, включая даже Францию до революции 1789 г.

Большинство историков моды придерживаются одной модели объяснения изменений в одежде в Новое время. Низшие «классы» подражают высшим «классам» в выборе «силуэта» фигуры, фасона одежды, материала для платья. Мода рождается в столичных городах, из которых распространяется в провинции. Поэтому жители захолустных городов часто сильно отстают от моды. Однако эта модель «подражания» низших «классов» высшим плохо объясняет реалии русского городского костюма в первой половине XIX в. Проведенное исследование дает основание говорить об одновременном существовании в провинциальных городах России 4–5 моделей функционировании моды: иерархической, сегрегационной (старообрядческой), «евразийской», буржуазной.

В различных городах одного и того же региона нередко одновременно существовало несколько «моделей» распространения моды. В зависимости от особенностей исторического развития, географического положения, этнического и социального состава горожан, их благосостояния и уровня «просвещенности» в разных городах преобладала одна из «моделей». Но такая ситуация не была неизменной: к середине XIX в. в ряде городов произошел переход от старообрядческой или иерархической к буржуазной «модели». В большей степени это проявилось в женском костюме.

Во втором параграфе – «Регламентация властью городского костюма» – рассматриваются усилия имперской власти по приданию горожанам желаемого для государства внешнего облика. На основе анализа текстом указов императора Павла I, запрещавших ношение круглых шляп, фраков, жилетов и панталон, опровергается устоявшаяся в историографии чрезмерная политизация этих запретов. Запреты и регламентация мужского костюма имели не идеологический, а эстетический характер: монарху не нравились английские и французские моды, пышность и пестрота мужской одежды, ему по вкусу были прусские мундиры и сдержанность мужского костюма. Поэтому как самодержец он стремился придать подданным более пристойный вид, который рассматривал в числе других проблем исправления нравов.

Во время правления Александра I (1801–1825) одежда, прили-чная для каждой ситуации и конкретной социальной среды (исключая придворных), определялась уже не предписаниями власти, но модой и местными традициями. При Николае I (1825–1855) регламентации костюма превратилось фактически в государственную политику. Император лично обращал внимание на то, как одеты его подданные, какие у них прически, носят ли они усы и бороды. Выполняя волю царя, полиция наблюдала за внешним обликом горожан, что вело к конфликтам между гражданами и местной властью

В третьем параграфе – «Мода как средство обретения новой идентичности» – рассматривается изменение гардероба горожан в кон-тексте социокультурной динамики городской повседневности. Город-ской костюм в Западной Сибири и в Центральной России претерпел в конце XVIII – серединеXIX в. существенные перемены. Главным направлением перемен было постепенное внедрение в купеческо-мещанскую среду современного среднеевропейского платья. К середине XIX в. процесс распространения общеевропейской моды в русском городе зашел достаточно далеко. Это стало возможным благодаря ряду факторов: 1) «Демократизации» моды, которая стала больше выражать интересы средних городских слоев; 2) Широкому фабричному производству недорогих и удобных тканей (ситец, хлопчатобумажные ткани), открывшим путь модному платью в широкие слои городского, а затем и сельского населения; 3) Росту образованности горожан, способствовавшей изменению отношения к моде. Феномен моды начинает восприниматься не в социальном, а в социокультурном аспекте; 4) Учащению контактов с Западной Европой и иностранцами.

Темпы этих изменений были далеко не одинаковы в разных городах, а с конца 1850-х гг. отчетливо видна и возвратная тенденция: в гардеробе чиновников и дворян появляются вещи, которые являются модернизированной народной одеждой. Такие вещи они носили и прежде – в качестве повседневной домашней одежды, свидетельствующей, как правило, о бедности их обладателя или о его неблагородном происхождении. В середине же XIX в. их назначение меняется – они превращаются в одежду для улицы, цель которой публично заявлять о своей этничности и приверженности «национальному духу» или эпатировать публику.

Феномен моды в провинциальном городе должен был вызвать быструю смену туалетов, особенно дамских и привести к возрастанию расходов на одежду. Анализ бюджетов жителей Тобольска 1840-х гг., показывают, что горожане двух наиболее бедных разрядов тратили на одежду 15,4% и 17% своего бюджета. А представители двух наиболее состоятельных групп – 19,1% и 18,3% (самые богатые).

Мода была важным инструментом стандартизация и определенного социокультурного сближения городских жителей. В 1840-х – 1860-х гг. (в Петербурге раньше) происходило размывание сословного характера одежды. Горожане (особенно женщины) из непривилегированных слоев общества перестают рассматривать модное платье, как дворянское и «немецкое», и, если позволяют средства, переходят на европейский костюм. Это наблюдается в Центре и в Сибири. Модное платье позволяло его обладателю претендовать на иную – общегородскую культурную идентичность. Скорость перемены в одежде была выше в городах, в которых проживало больше иностранцев и, соответственно, меньше старообрядцев, а также в молодых городах, население которых не имело давних локальных традиций городского костюма.

В четвертом параграфе – «Социокультурная трансформация традиции в русском обществе XIX в.: борода и мода» – на примере борьбы за бороду исследуются отношения власти и общества, социальной среды и личности в контексте истории индивида в России.

Екатерина II отменила для раскольников и бородачей указное платье, сохранив запрет на ношение бороды дворянами. При ее ближайших преемниках Павле I и Александре I продолжалась та же политика. Николай I активно боролся с заразой «либерализма», одно из проявлений которого, он видел в распространявшейся среди дворян моде на бороду. Преследования дворян, носящих бороды, продолжалась и в первые годы правления Александра II. Власть, следя за «цивилизованным обликом» (в петровском понимании) дворян и всех служащих, стояла на охране социокультурных норм и предписаний традиционного общества, в котором сословия, социальные группы («звания», «чины», «классы», «разряды» людей) и конфессии не должны смешиваться. Одной из мер поддержания сословных норм в обществе был и запрет лицам, состоящим на государственной службе или вышедшим в отставку, а также вообще всем дворянам, носить бороды.

Сопротивление общества этому вмешательству власти в частную жизнь дворян после смерти Николая I, особенно с рубежа 50-х – 60-х гг. XIX в., резко возросло. Поэтому власть вынуждена была делать постоянные уступки подданным. Возникла и проблема идентификации бородачей полицией в условиях размывания сословного характера костюма. К началу 1860-х гг. «городское гражданство» (купечество и мещанство) в большинстве своем сохранило народную традицию отношения к бороде. Славянофильски настроенная часть образованных слоев в поисках национальных корней еще раньше обратилась к бороде как символу русскости. Либеральная молодежь с помощью бород и бородок (как и длинными волосами, «вольностями» в одежде) выражала свою оппозиционность правящим кругам и неприятие принятых в обществе норм приличия. Наконец, на молодых и людей среднего поколения (отчасти и представителей старшего поколения, носивших бороды в 1830-х гг.) повлияли европейские моды на бороды. Сочетание различных причин: глубинных традиционных социокультурных, современных политических и сиюминутных явлений в моде, – привело к тому, что бородатых мужских лиц становилось все больше в городской толпе и даже на балах в благородных собраниях.

В Заключении подведены итоги диссертационного исследования, сформулированы выводы и обобщения по ключевым проблемам рассматриваемой темы.

Исследование позволяет заключить, что в губернских городах сеть культурной инфраструктуры была более разветвленной и плотной. Вместе с тем, в отдельных средних по численности уездных городах (Осташков), с малочисленным чиновничеством и дворянством, городская культура была представлена уже в 1830 – 1840-х годах тем же набором институтов, что и в благополучных в плане развития социокультурной инфраструктуры губернских городах. И все же такое положение нельзя назвать типичным. Чаще наблюдалось заметное отставание социокультурного развития уездных городов от губернского центра.

В условиях, когда отдельные функции, выполняемые городом, приобретали гипертрофированный характер, общерусская модель социокультурной структуры, характерная для крупных и средних (в понимании людей того времени) городов могла быть существенно деформирована. Яркий пример – история Омска, крупнейшего военно-административного центра Западной Сибири. В Омске, где велика была роль военно-учебных заведений, даже уездное училище появилось лишь в середине 1850-х гг., публичная библиотека еще позже, а публичная жизнь имела строго сословный характер.

Различия в повседневной городской культуре между древними и молодыми городами оказались менее существенными, чем можно было предположить. В большей мере на плотности и разветвленности социокультурной инфраструктуры сказывались статус города и численность населения.

Среди всех институтов культуры наиболее стабильно функционировала сеть учреждений народного просвещения. Другие институты городской культуры не были столь устойчивы. Социальными агентами культурных новаций в русском провинциальном городе в XVIII – первой трети XIX в. были военные и гражданские администраторы, члены их семей, богатые помещики, в Сибири – образованные ссыльные, а также иностранцы (чиновники, купцы, военнопленные). Во второй трети XIX в., особенно с конца 1840-х гг. культуртрегерские функции постепенно переходят в руки молодых чиновников, получивших образование в университетах и других высших учебных заведениях, и другой разночинной по происхождению интеллигенции, а также купцов и образованных мещан. Заметную роль в культурной жизни провинции начинают играть женщины.

Сравнительное изучение структур городской культуры в избранных регионах выявило определенное отставание уездных городов Московской губернии от ряда западносибирских городов и отдельных городов Тверской губернии. Это отставание имело место в тех сферах (библиотеки, театр, женское образование), которые были связаны с инициативой самих горожан и которые отражали уровень освоения национальной культуры. Решающими факторами, тормозившими социокультурные процессы в городах Московской губернии, стали близость столицы, последствия Отечественной войны 1812 г. и, вероятно, в какой-то степени наличие многочисленных помещичьих усадеб, представлявших инвариант продвижения в провинцию урбанистической культуры.

К середине XIX века в сфере городской культуры наращивают темп три переплетающихся процесса: переход культурной инициативы от власти к общественности; вовлечение в культурное творчество лиц из купечества и мещанства; активное участие во всех культурных начинаниях женщин. Как показывает анализ русской провинции первой половины XIX века, процесс активного вовлечения купечества в культурную жизнь города начался раньше в уездных городах, с малочисленным чиновничеством и дворянством, чем в губернских и крупных уездных городах, где, как, например, в Омске и Барнауле господствовала социокультурная сегрегация.

Исследование городского самосознания, затрагивающие наиболее важные сегменты «картин мира» и сферы чувств и переживаний горожан разных сословий, провинциалов и столичных жителей обнаружило существенную близость ценностных установок и близость ядра «картин мира» русских горожан.

По теме диссертации опубликованы следующие работы:

Монографии:

1. Куприянов А.И. Русский город в первой половине XIX в. М., 1995. – 160с. (11,2 п.л.).

2. Куприянов А.И. Городская культура русской провинции (конец XVIII – первая половина XIX в.). М., 2007. – 480 с. (26 п.л.).

Статьи в изданиях, рекомендованных ВАК:

3. Куприянов А.И. Календарные праздники в быту русского городского населения Западной Сибири в первой половине XIX в. // Советская этнография [«Этнографическое обозрение» (с 1992 г.)]. 1989. №3. С.70 – 79 (1 п.л.).

4. Зубкова Е.Ю., Куприянов А.И. Ментальное измерение истории: в поиске метода // Вопросы истории. 1995. №7. С.153 – 160 (1,1 п.л.). – Вклад соискателя 0,5 п.л.

5. Куприянов А.И. Историческая антропология в России: проблемы становления // Отечественная история. 1996. №4. С.86–99. (1,4 п.л.).

6. Зубкова Е.Ю., Куприянов А.И. «Возвращение к «русской истории»: кризис идентичности и национальная история // Отечественная история. 1999. №5. С.4–28. (1,4 п.л.). – Вклад соискателя 0,7 п.л.

7. Куприянов А.И. «Мы все… будем гражданами, чиновничества не будет»: Самоуправление в представлениях горожан (конец XVIII – первая половина XIX в.) // Вестник Российского университета дружбы народов. Серия «История России». 2007. №1. С.14–25. (1 п.л.).